В 2018 году исполнилось 75 лет с момента окончания одного из грандиозных и важнейших сражений Великой Отечественной войны — битвы за Кавказ. Сражения, унесшего сотни тысяч жизней советских воинов, принесшего неисчислимые страдания местным жителям, перенесшим оккупацию и издевательства гитлеровцев.
Сражения, подтвердившего лучшие качества советского и русского человека, показавшего примеры беспредельного самопожертвования и высшей духовности. 30 января мы отметили очередную годовщину освобождения маленькой частички кубанской земли — Горячеключевского района, — одного эпизода битвы за Кавказ, решившего ее исход, показавшего отборным немецким войскам СС и горно-стрелковым соединениям с их словацко-румынскими приспешниками, что за Кавказским хребтом для них места нет.
Хотя многие сотни тысяч из них все-таки нашли себе особые места: «Кавказ стал для нас большой могилой, нам уже не выбраться отсюда…» — писал немецкий солдат домой с фронта. Это не мои воспоминания о войне и об оккупации моей маленькой родины; я лишь хочу оживить рассказы простого человека, одного из детей войны — моего отца, непосредственного участника тех событий.
Взрослая память…
Отцу едва исполнилось девять лет, когда фашисты заняли Горячий Ключ. По нынешним меркам — еще совсем ребенок, но испытания суровой жизни рано накладывали на тех детей отпечаток взрослости. Дед, Федор Захарович, с начала войны ушел на фронт, а бабушка одна продолжала воспитывать троих детей, поэтому каждому из них приходилось помогать, как могли; например, мой отец с семи лет подрабатывал пастушком. Как и все мальчишки того Горячего Ключа, он знал наизусть все входы и выходы окрестных ущелий и перевалов, умел терпеть голод и находить съедобные корешки-ягоды в лесу, с братом заготавливал и таскал из лесу вязанки хвороста для печи. И конечно, его память по-взрослому четко запечатлела события тех тяжелых дней.
Семья жила на Чепурковой горе, тогда южной окраине поселка, в маленькой мазаной хатенке, состоящей из сеней и комнаты с печкой. Из богатства были корова и коза, которые давали молоко для детей, а иногда его хватало и на обмен на другие продукты.
В огороде был выкопан окоп, впоследствии перекрытый в землянку, в котором дети с матерью прятались во время бомбежек и обстрелов поселка (и не зря — однажды снаряд попал в угол хаты и повредил крышу, а на огороде только за один обстрел разорвалось три мины).
Перед тем как немцы заняли поселок, они особенно ожесточенно вели обстрел советских позиций. Это была середина августа — от пыли, поднятой разрывами бомб и снарядов, нечем было дышать; лес по окраинам пылал, так застилая дымом солнечный свет, что днем были сумерки, а ночью полумрак становился зловеще-красным от зарева пожаров.
С подворья отец с братом Толей разглядывали происходящее на Шапошниковой поляне, еще совсем не заросшей кустарником и деревьями, поскольку до этого использовалась под плантацию табака. На опушке поляны, под прикрытием кустарника укрепились два наших пулеметных расчета, прикрывая отход основных подразделений в сторону хребта Котх; именно по ним сосредоточили немцы ожесточенный минометный огонь. Мальчишки отчетливо увидели гибель одного за другим пулеметчиков: минометные взрывы разбросали их разорванные тела вперемешку с комьями земли и частями орудий на редкие кусты терна и пожухлую августовскую траву. Удивленные, они смотрели на страшное зрелище, пока мать не загнала их в окоп, где испуганно пряталась младшая сестренка Надя.
Зимовье в окопе
Войдя в поселок, немцы тут же начали квартироваться: дома позажиточнее и ближе к центру занимали офицеры, штабы и службы. К нам в хату поселилось несколько солдат и фельдфебелей. «Мамка, давай бистро млеко, яйко…» — это не придумка режиссеров и писателей о войне, именно так немецкие солдаты требовали провизию, переворошив на подворье все сараи и закутки. Бабушку с тремя детьми представители европейской цивилизации выгнали в огород, в окоп. Там они и пережили дождливую слякоть осени и не менее слякотную, но еще и морозную зиму. С крытой хворостом и соломой импровизированной крыши постоянно текла вода, собираясь в приямке под полом, роль которого выполняли фашины из хвороста; если дожди затягивались, то вода не успевала уходить из приямка и ноги уже хлюпали по глинистой жиже, но деваться от этого было некуда. Спали, сидели, ели на лежанках из жердей и сена, закрепленных на земляных стенах окопа. Если можно было пробраться сквозь военные кордоны в лес за хворостом, топили мазанную из глины печурку почти по-черному. И так в оккупации прозябали многие семьи. Но это зимой, а пока еще был август 1942 года…
Немцы (в смысле те, кого я в детстве называл не иначе, как фашистами) тоже бывают разные и даже добрые — с удивлением узнал я в детстве из отцовских рассказов. Один из солдат-постояльцев иногда в свободное время подзывал к себе мальчишек — отца или дядю и, сидя у крыльца, на ломанном русском рассказывал о своей семье и о том, как он не хотел идти на войну в Россию. Озираясь на соотечественников, солдат-интеллигент вполголоса хвалил Маркса; видимо, был то ли прокоммунистических, то ли антифашистских взглядов. При этом, бывало, даст детям большой кусок хлеба, а иногда и с кусочком сливочного масла. Бабушка потом выговаривала сыновьям, чтоб не подходили к немцам, боялась за них.
Но были и те, кто стрелял детям в спины… В один из промерзших зимних дней отец с товарищем крутились в окрестности Мальцева ручья, где сейчас переулок Пролетарский; там немцы что-то кашеварили при штабе или опорном пункте (вокруг вышагивал часовой). Ребята из-за кустов увидели повара, выбросившего на помойку картофельные очистки, и метнулись набрать их.
Тогда часовой дал несколько очередей из автомата вслед убегающим детям… Отец рассказывал мне, как противно шипят пули над головой, как брызгами летят щепки со срезанных веток орешника, и как жжет липкий и мокрый огонь под воротником телогрейки.
Не знаю, удалось ли в этот день приготовить им картофельные очистки, но шрам на шее отца от немецкой пули я с благоговением трогал и разглядывал более чем тридцать лет спустя.
А это случилось в первые дни оккупации. Когда немцы заходили в поселок, бабушка спрятала единственную козу в недалеком овраге в кустах, чтоб кормилица не досталась ворогу (надо сказать, что это была окраина поселка, почти переходящая в лесную «хмеречу»). С коровой оказалось сложнее, и ее отобрали сразу.
Однажды бабушку, пробиравшуюся в овраг подоить козу, выследили румынские солдаты. Скотинку утащили к себе в орду; лагерь союзников располагался где-то на Шапошниковой поляне, поскольку немцы, как высшая каста, заняли практически все удобное жилье в поселке. Увидев рыдающую от осознания, что нечем кормить детей женщину, немецкие «квартиранты» направились в румынский лагерь и через некоторое время привели ватагу румын с козой на поводке. «Мамка, твоя коза?» — бабушка лишь испуганно кивнула. На глазах у бабушки и детей двое немцев надавали тумаков нескольким румынским воякам, забрали козу и отпустили тех с миром. «Они больше не придут. Молоко будешь давать нам». Не знаю, долго ли коза прожила, но, отдавая молоко немцам, бабушка, конечно, оставляла немного и себе.
Мой отец знал Леню Тараника
Помню, как после одного из слетов пионерской дружины, где нам рассказывали о подвиге пионера-партизана Лени Тараника, я с возбуждением рассказывал родителям о маленьком герое. Отец спокойно выслушал меня и сказал:
— Я хорошо знал его.
Как, мой отец знал Леню Тараника! Я сразу сделался частью чего-то великого, как будто приобщился к подвигу легендарного пионера…
— Многие дети ходили тогда по краю. Но его немцы поймали с патронами и казнили за связь с партизанами, — таков был скупой рассказ отца о Лене Таранике.
В самом конце января 1943 года все в оккупированном поселке начало приходить в движение. Уже пару дней какая-то суета чувствовалась в поведении гитлеровцев, в конторах новой власти жгли документы, паковались ящики. В последний день пребывания немцев в Горячем Ключе солдаты-постояльцы нашей хаты стали собирать свой скарб; грузили ящики с боеприпасами, по улицам сновали автомобили, все были очень нервные, кричали, ругались. Местные прекрасно понимали, в чем дело: наши перешли в наступление вблизи Горячего Ключа и уже на подходе к поселку и станице Ключевой. Это была последняя ночь моей бабушки с детьми, проведенная в окопе на огороде. Они долго не могли заснуть, прислушиваясь к гвалту солдат, реву автомобильных двигателей и приближающейся канонаде и трескотне оружия. Потом все немного стихло, а утром, с опаской подкравшись к дому, увидели его пустым; только все было разбросано по двору и углам. Внизу, по долине Псекупса и на северо-востоке за станицей Ключевой, все еще продолжались короткие перестрелки боя.
Будучи совсем маленьким, я очень полюбил рассказ отца «про козленка»… Зимними вечерами, когда во дворе заниматься особенно было нечем, мы сидели у печки; отец курил в приоткрытую дверку, а я грыз семечки. Мама время от времени покрикивала на отца, чтоб не дымил в комнату. Печка уютно потрескивала дровами, и рассказы «про войну» на этом фоне становились еще интересней и таинственней. С каждым новым эпизодом из далекой военной жизни я как будто все больше окунался в нее, — видел зарево горящего леса, ощущал промозглый холод окопных будней, слышал трескотню пулеметов и даже начал различать на слух выстрелы разных моделей оружия.
После оккупации
И наступил переход к мирной жизни. Отец снова выпасал остатки стада из нескольких коз и козлят, которые остались у людей после оккупации. Однажды мальчишки в очередной раз бродили по окрестностям, перегоняя своих коз, и наткнулись на деревянную вышку, которую немцы использовали для радиопередатчиков. Вышка поднималась на высоту крон деревьев и была сложена из старых, местами дряхлых, бревен. Конечно, возобладало мальчишеское любопытство (кто же из нас откажется взобраться на такую высоту, когда рядом нет взрослых), и отец, как самый шустрый и бесшабашный, полез вверх. Брат Толя и приятель остались внизу. Все окончилось просто: на самом верху одна из гнилых балок сорвалась и отец полетел вниз; вряд ли он остался жив, если бы не упал прямо на спину пасущемуся под вышкой козленку. Мальчишки помогли отцу оправиться от падения, и все направились домой. За козленка им здорово попало от хозяина. Узнав, что козленок погиб, я плакал; потом, разобравшись, что козленок погиб не зря, а спасая жизнь человеку, стал ему благодарен. И каждый раз во время воспоминаний «про войну» снова и снова просил отца рассказать «про козленка».
Война ушла из Горячего Ключа, но не ушла из жизни людей.
Так же не хватало мужских рук в хозяйстве, такими же голодными были дни и беспокойными ночи, только появилась уверенность в завтрашнем дне, что мы победим, что уже гоним врага с Кубани и скоро погоним дальше. С наступлением весны возникла проблема с захоронением трупов, которые в огромных количествах еще оставались на высотах и в ущельях; жители, как могли, помогали военным похоронным командам. Возможно, именно с этим связано огромное количество волков, расплодившихся в лесистой местности в те годы. Они настолько осмелели, что рыскали даже по улицам поселка. В особо снежные зимы приходилось сворачивать с протоптанной тропинки в снег по колено, чтобы пропустить бредущего навстречу матерого волка.
— Он не нападал и не сворачивал с тропы, чувствуя свое превосходство, — рассказывал отец.
Но гораздо большей угрозой стало остававшееся в окрестностях несметное количество оружия и боеприпасов. Еще несколько лет после изгнания фашистов из леса доносились роковые раскаты взрывов, унося с собой жизни десятков бесшабашных мальчишек.
Смертельно опасный опыт
И отец с друзьями неоднократно «испытывали» мощь гаубичных или танковых боеприпасов, собирали стрелковое оружие, учась меткой стрельбе. Любимым занятием было вкопать снаряд под комель дуба и, специальным образом дистанционно активировав взрыватель, подорвать боеприпас. Наблюдая из окопа, мальчишки ликовали, когда дерево в обхват толщиной подлетало вертикально вверх и плавно заваливалось набок. Этот смертельно опасный опыт детства пригодился отцу: в дальнейшем он был успешным охотником, а служа в армии, стал заместителем командира саперного взвода в кавалерийском корпусе. Как признанный авторитет с практическими навыками работы с боеприпасами, выполнял самые сложные задачи по разминированию, на которые командование не решалось посылать других, только теоретически подготовленных солдат.
Уходя из поселка в спешке, фашистские нелюди тем не менее не забыли оставить для наших детей «сюрпризы» в виде ярких игрушек, авторучек, фонариков. Цинизм этих носителей европейских ценностей заключался в том, что изголодавшиеся по маленьким радостям дети станут подбирать разбросанные там и тут игрушки… При попытке включить фонарик, взвести заводной механизм игрушки, разобрать ручку немало детей остались покалеченными и даже погибли.
Вскоре в поселке начали работать трофейные команды военных; они отбирали оружие у населения и собирали его в окрестностях, что, несомненно, сохранило жизни многих людей. Но смельчаки собирали оружие тайно и прятали где придется. Отец рассказывал, как уже гораздо позже, после войны, собрал в деревянном ящике несколько отличных экземпляров винтовок, автоматов и патронов к ним. Все оружие тщательно законсервировал, пролив ружейным маслом и обмотав промасленной ветошью.
Ящик закопал на опушке одной из дальних полян под приметным кустом терна и ежевики, — так, на всякий случай. Через три года, вернувшись со срочной службы, попытался найти это место и не смог. Кусты так разрослись, что пришлось бы перекопать несколько соток «хмеречи». Возможно, этот ящик до сих пор ждет своих «черных копателей».
В конце семидесятых, играя во дворе, я ковырялся в земле под корнем старой груши и нашел полуистлевший холщовый мешочек с пригоршней патронов, хорошо сохранившихся. Конечно, с радостью побежал к отцу, на что он рассказал, как прятал патроны в разных местах огорода, потому что бабушка ругала детей за это. И действительно, время от времени в разных углах подворья еще много лет обнаруживались такого рода находки. А те патроны отец раскрыл, высыпал содержимое на бумажку, и я впервые наблюдал, как горит настоящий порох.
С интересом вспоминается и другой случай, оставивший у меня неизгладимое впечатление от его рассказа, хотя в нем не было выстрелов, оружия и гаркающих немецких солдат. В военные и даже послевоенные годы население таких поселков, как Горячий Ключ, жило весьма бедно. Если сравнить с городами или станицами Прикубанья, то там было больше работы, земля более плодородна, личные хозяйства традиционно более зажиточны. В поселке же работа была в основном сезонная, хоть в сельском хозяйстве, хоть в курортном секторе. В межсезонье жители промышляли сбором грибов, ягод, коры, желудей, груш, лечебных трав и прочих даров природы. Все это государство принимало через заготконторы за скромную плату, которой, если не лениться, вполне хватало на хлеб.
Женщины из Горячего Ключа и Ключевой на выходной иногда ходили в Краснодар на рынок; собирали какие-то продукты домашнего производства — молоко, сыр, овощи, — кто что имел и обменивали их там на продукты, которые сложно найти в поселке, или на что-нибудь из одежонки. Взвалив вещмешки на плечи, выйдя из дома перед рассветом, они уже к вечеру приходили к сенному рынку, — а это около шестидесяти километров! Ноги и спины гудели от усталости, но редко когда попутная машина брала их на борт; военным строго запрещалось возить посторонних, а гражданских машин осталось очень мало — все для фронта, все для победы.
Так не раз путешествовала и моя бабушка Анастасия Иосифовна. Ходили, собравшись с соседками в небольшие группы; на дорогах частенько пошаливали банды грабителей, да и веселее вместе. Переночевав у рынка и с утра обменяв товар, они к ночи добирались обратно с «обновками». Да, поэт Н.А. Некрасов был прав: «Есть женщины в русских селеньях»!
Случай, врезавшийся в память
Для отца учеба в школе так и не была завершена, — он отучился четыре класса, затем пошел работать и пятый класс проходил уже в вечерней школе. Из-за нехватки бумаги вместо тетрадок использовали старые газеты, писали на них между строк; чернила для перьев варили дома из ягод бузины, а если не хватало самих перьев, использовали химические карандаши, которых почему-то было в достатке. Одежонка тоже была более чем скромная — один комплект на все случаи жизни. Вместо обуви бедняки носили постолы — их стали использовать еще первые поселенцы Закубанья в XIX веке, когда поняли, что среднерусские лапти здесь не годятся. Постолы — это примитивно стянутый лодочкой кусок шкуры дикого кабана шерстью наружу, со шнуровкой. Именно в постолах отец мальчишкой бегал, когда ушли далеко на запад звуки передовой, весной 1943 года.
И вот, шныряя в очередной раз по брошенным военным позициям возле Волчьих Ворот, отец заглянул в один из советских перекрытых окопов. Там еще оставались какие-то боеприпасы, оружие, но не это привлекло внимание полураздетого мальчишки. Среди прочего он увидел отличный военно-морской ботинок из хромовой кожи (а надо сказать, что в боях под Горячим Ключом участвовали части морской пехоты). Ботинок, правда, был один, но мало ли где еще повезет найти пару!
Схватив находку, он тут же в ужасе отбросил ее в угол — в ботинке были останки оторванной взрывом человеческой ступни.
Этот случай надолго врезался в его память, слишком резок был контраст между радостью обретения кожаного ботинка и тем, что не дало радости осуществиться.
Военное детство оставило свои следы на здоровье, — развилась язвенная болезнь, и отец в шестидесятые-семидесятые годы частенько посещал санатории. Во время одного из лечений на обеде в столовой он разговорился с отдыхающим-фронтовиком. Выяснилось, что воевал он под Горячим Ключом, где и был тяжело ранен, — немец бросил в окоп две гранаты. Одну морячок успел вышвырнуть, а вторая взорвалась под ногами. Показал протез и культю до щиколотки. Конечно, дальше посыпались расспросы — все сходилось до деталей. И тогда отец поведал ветерану о своем случае с ботинком… Был ли этот человек тем, чью ногу нашел поселковый мальчишка много лет назад? Вряд ли сейчас это имеет значение; но для отца это стало непреложным фактом, ведь в своих беседах они перебирали все обстоятельства до самых мелочей.
…Начиная этот рассказ-воспоминание, я задумывал поведать современным мальчишкам и девчонкам один-два эпизода, связанных с бытом простых людей той военной эпохи; хотелось напомнить им, воспитанным на других ценностях, что в жизни не все сводится только к потреблению материальных благ. Блага — это очень хорошо, но не стоит перекрывать ими главного, чем отличается человек от животного — духовности.
Понятно, что эпизоды событий, описанные здесь, дороги мне как личная память, — так же, как дороги другому человеку его личные воспоминания на любую тему. В данном контексте — это события Великой Отечественной войны, трагедии, поломавшей судьбы миллионов советских людей разных национальностей, но и объединившей их в единую общность, как всегда бывало на Великой Руси.
Сергей БЕЗУХ,
научный сотрудник городского исторического музея
г. Горячий Ключ
